В начале ХХ в. москвичи смотрели в будущее с оптимизмом: активное возведение доходных домов сулило скорое разрешение квартирного вопроса. Правда, жилье это было доступно далеко не всем, но строили много, так что существовала надежда, что когда-нибудь оно подешевеет. Однако с началом Первой мировой войны практически все площадки заморозили. Впрочем, по сравнению с тем, что ожидало москвичей после 1917 г., это были только цветочки.
Жильцы делают ремонт своего дома
на взятый в банке заем
Новое жилье в Москве не появлялось с 1914 г., а существовавшие дома никто не ремонтировал. Многие постройки были изуродованы артиллерийскими обстрелами, на некоторых начали сказываться планировочные ошибки, последствия неверной установки технического оборудования, небрежной эксплуатации. Как следствие, неисправная канализация, проржавевшая крыша, покосившиеся стены и прочие неприятности. В течение пяти лет после революции в городе не работало отопление. От холода и сырости многие здания просели, на фасадах появились трещины, в рамах полопались стекла. Зимой москвичи жаловались: «У нас дома один — четыре градуса тепла». Чтобы хоть как-то согреться, на дефицитные и дорогостоящие дрова разбирали все, что можно было сжечь, — старинную мебель, паркет, внутренние двери, уличные деревянные фонари, барьеры набережных, сараи, навесы и дачные дома. Некие отчаянные добытчики топлива подпилили стропила крепкого четырехэтажного каменного дома на Чистых прудах. В результате там рухнула крыша, карниз обвалился на улицу, во всех этажах побились окна. Прочное здание стало непригодным для проживания. Ради отопления жилищ вырубали сады и парки.
Были в Москве и проблемы с водоснабжением. Поскольку инженерные сети не ремонтировали, около половины всей подаваемой в дома воды уходило в землю. Примерно 1,5 тыс. построек могло обрушиться только потому, что их подвалы были затоплены. На фоне этих глобальных проблем стертые парадные лестницы бывших доходных домов (по ним таскали санки с дровами и мороженой картошкой) казались мелочью — подниматься по ним было опасно, но возможно. Непригодных для жизни домов с каждым днем становилось все больше. В начале 1920-х гг. в одном только Сокольническом районе 75% объектов находилось в аварийном состоянии.
При остром дефиците жилплощади в Москву со всех концов страны тянулся нескончаемый поток людей. В 1918 г. сюда переехало советское правительство. Многие учреждения заняли огромные жилые дома, в то время как, например, 75% помещений административного назначения в Китай-городе было опечатано. Наркомпрос расположился в доме на Чистопрудном бульваре, где прежде находилось множество хороших квартир. Тогда общая жилая площадь в городе сократилась еще на 10%. В худшем положении оказались гостиницы, меблированные комнаты и подворья, где обитали не только приезжие, но и москвичи, не имевшие собственного жилья. Около 200 номерных помещений также заняли госучреждения или ведомственные общежития. Один из крупнейших отелей города — «Боярский двор» на Старой площади — был целиком отведен Наркомзему, в «Альпийской розе» на Пушечной улице разместился Губотдел профессионального союза текстильщиков, в «Славянский базар» на Никольской въехала Государственная строительная контора.
Расквартирование воинских частей также потребовало свободных квадратных метров. Помимо этого в город устремились беженцы, «граждане новой свободной России», которые особо не задумывались над тем, где будут работать и жить. Так в Москве оказались тысячи бесквартирников, занимавших любое пригодное для ночевки место. Они облюбовали трамвайные остановки, башни Китай-города, здания, грозившие обрушениями, подъезды жилых домов. Кстати, парадные заваливали всяким хламом, чтобы их не обживали люди с улицы.
Несколько проще было рабочим-строителям, прибывшим в столицу на заработки. Для них возводили общежития-бараки, где помимо спальных мест были предусмотрены читальни, клубы и столовые. За ночлег там платили 15 коп. при заработке 2,5 руб./день. Это было дешевое и не самое чистое жилье.
Большинство же приезжих размещали в Москве посредством уплотнения местных жителей.
Даешь буржуазные квартиры людям новой формации!
После революции частную собственность на дома отменили. Москвичи возмущались: «Вот так штука: не было ни денег, ни ценностей — был отцовский дом, нажитый его многолетними трудами, и вот теперь он не мой! Значит, если бы я его продал месяц тому назад, то были бы у меня вместо дома деньги, а теперь ни того ни другого!» Горожане не только перестали быть хозяевами своего жилья, у них появились соседи — многочисленные подселенцы, которые въехали к ним в результате уплотнения. Логика была проста: власти сочли, что для проживания вполне достаточно 9 кв. м, и, руководствуясь этой нормой, стали теснить москвичей. Иногда квартиры уплотняли настолько, что на одного человека приходилось 3–4 кв. м. Неудивительно, что под жилье использовали не только спальни, столовые и кабинеты, но и перестроенные чердаки, кладовые, кухни и даже уборные. Если в комнате обитали несколько посторонних, чужих друг другу людей, ее делили на зоны перегородками или ширмами. За неимением таковых натягивали веревку, чтобы обозначить границы своей территории.
При всем этом признавалось, что уплотнить можно далеко не всех. Неприкосновенными считались доктора и преподаватели учебных заведений, ведь по роду занятий им требовались отдельные помещения под лаборатории, приемные и аудитории. Однако в действительности так было далеко не всегда — одного санитарного врача уплотнили, хотя он принимал больных оспой, сыпным тифом, скарлатиной и дифтеритом.
В целом население Москвы было поделено на категории. К привилегированному классу, который «получал все и оставался на своих квартирах», относили влиятельных коммунистов и семьи фронтовиков-красноармейцев. На «хорошие комнаты в других домах» могли рассчитывать рабочие, мелкие и средние интеллигенты. А вот буржуа, ликвидировавшие свои дела и жившие со спрятанными капиталами или имевшие собственность, вообще лишались права оставаться в Москве. Только осенью 1918 г. столицу покинули около 15 тыс. богатых москвичей, а в их квартиры вселились более 20 тыс. рабочих. При выселении «барам» позволялось брать с собой лишь «походный паек» — белье, подушку и одеяло.
Но что было делать с ценными вещами, копившимися в семье десятилетиями? В особняке известного коллекционера Алексея Викуловича Морозова хранились картины знаменитых художников и редчайшее собрание фарфора. Он просил, чтобы к нему поселили важных большевиков, но в доме организовали общежитие для безработных, пообещав передать коллекцию в музей. Чаще всего ценности присваивали новые жильцы и обращались с ними варварски. На ампирные столики из карельской березы ставили горячие кастрюли и сковородки. Из инкрустированной мебели выковыривали перламутр. Старинные фолианты пускали на растопку печей. Правда, иногда коллекционные сокровища продавали, выручая за них приличные деньги. Со временем наметилась удивительная тенденция: колоссальные богатства разорялись, роскошные особняки пустели и превращались в хижины, а хижины, в свою очередь, богатели, пополняясь произведениями искусства и антикварной мебелью, становясь дворцами.
Вообще, стоит заметить, к «бывшим» относились крайне враждебно не только из-за их материального благополучия. На фоне всеобщего бескультурья и малограмотности знания и манеры интеллигентов казались частной собственностью, которую нельзя ни отнять, ни поделить, ни уплотнить. С «барами» не церемонились и старались задеть их побольнее. У одной московской графини в распоряжении осталась одна комната, и с нее, как с нетрудового элемента, начали требовать квартплату по повышенным тарифам. Женщине пришлось пустить к себе жильца. Тот был рабочим и платил мало, поэтому графиня вновь самоуплотнилась и сдала несколько квадратных метров второму жильцу. Первый квартирант возмутился и подал в суд, в результате даму выгнали из собственного дома за спекуляцию жилплощадью.
Москвичи старались всеми силами избежать уплотнения. Например, не теснили тех, кто сделал в доме ремонт. Так и поступил один нэпман, но к нему все равно пустили семью рабочего на том основании, что он имел оптовое дело, а вселившийся — пролетарское происхождение, то есть заслуживал лучших условий жизни гораздо больше нэпмана.
Горожане держались за свою работу, ведь ее потеря означала автоматическое освобождение квартиры. При этом выселяемый мог взять с собой лишь кровать, письменный стол, два стула на одного человека, а на семью — еще и обеденный стол с буфетом. Остальная обстановка традиционно оставалась новым квартирантам.
Москвичи боялись даже уезжать из дома, ведь если их не было в квартире свыше полутора месяцев, право на жилплощадь они теряли. Правда, за дачниками жилье сохранялось с 15 апреля по 30 сентября. Из дома выселяли и жильцов, осужденных на срок свыше трех месяцев. При этом степень тяжести преступления роли не играла.
И все же в редких случаях уплотняться было выгодно. К некоему гражданину подселили командный состав одного дивизиона, в результате он получил гарантию того, что более его не стеснят, а квартира всегда будет защищена от преступников. Кроме того, находчивый товарищ отказался вносить квартплату, потому что его жильцы тоже этого не делали.
Однако военное начальство хотя бы располагало свободными деньгами, а вот у рабочих их едва хватало на еду. Именно неспособностью выделять средства на капитальный ремонт объяснялось аварийное состояние многих жилых построек.
«Кругом грязь и беспорядок…»
Пролетарии нередко становились распространителями «народных» болезней (сифилис и туберкулез), ведь переселявшимся полагалось брать с собой минимум вещей, и сменного нижнего и постельного белья зачастую не было. Рабочих также признали виновными в жуткой антисанитарии городского масштаба — они относились к захваченному жилью как к чужому, а не своему, к тому же привыкли к плохим условиям. Один писатель заметил: «…кругом грязь и беспорядок, и, что самое главное, население настолько привыкло к этому, что как будто не замечает, в какой грязи оно живет. Давно немытые окна, паутина в углах — казалось бы, все это нетрудно привести в порядок, но, очевидно, считается излишним». Люди сами запускали свои жилища, а потом жаловались на жуткую обстановку. Так, некий рабочий пенял, что отхожие места в его доме забиты хламом и бытовым мусором, а потому люди вынуждены «ходить во двор». Из-за этого в доме царила эпидемия тифа. Обращение в Комиссию санитарного отдела заканчивалось словами: «Вам живется хорошо в хороших квартирах, и вы не думаете о тех рабочих, которые страдают». А между тем обязанность по уборке жилых помещений, мест общего пользования (лестницы, чердаки и т. п.), дворов и «улиц против владения» возлагалась на самих жильцов.
Пресса тех лет писала о том, что «ни одна из потребностей человека в массе не удовлетворена так мало и плохо, как потребность в благоустроенном и здоровом жилище; быть может, ни одно из благ жизни не распределено между людьми так неравномерно и несправедливо, как жилище».
